Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

вдруг в переднее стекло увидел мою дочь. В спортивном костюме, в кроссовках, с кошелкой в руке, она шла, торжествующая, счастливая, не шла, летела туда, откуда только что я вышел.

Дома я спросил Таню:

– Ты знала?

– Знала.

– Но он – наркоман! Я только что видел… Ты понимаешь, что это такое? И алкоголик!

– Не кричи и не делай страшные глаза. Тем более не вздумай кричать на дочь, если не хочешь потерять ее.

– Ты хоть понимаешь, на что она идет?

– Она пока еще ни на что не идет. Но если… Ни ты, ни я ничего не сможем изменить. Ты плохо знаешь свою дочь. Ты любишь ее безумно. Но ты не знаешь ее.

– Твое спокойствие!.. – закричал я.

И увидел, как теща срочно начала одеваться на улицу.

– Мама, мы не ссоримся, – крикнула Таня.

– Я просто хочу пройтись.

– Мы уже помирились.

Но она зачем-то взяла зонтик.

За годы совместной жизни характер нашей тещи претерпел немыслимые изменения: из воинственной, готовой в любой момент стать на защиту дочери, она стала кроткой и, как правило, брала мою сторону. Таню это обижало, поначалу она плакала, потом поняла мать. И если в доме чуть только запахнет ссорой, теща сразу же одевалась идти на улицу.

Но в этот раз ей пришлось гулять долго.

Глава XI

Больше всех на свете любила теща, конечно, внучку Юльку. Но когда в доме все хорошо, она решалась ненадолго оставить нас – не знаю, как вы без меня тут будете, представить себе не могу! – и ехала за границу: пожила у сына в Харькове – в загранице побыла. Теперь собиралась в Молдавию, в Бельцы, к младшей дочери, и Таня дала мне список подарков. Мне доверяли покупать мелочи, а главное, особенно молодежное, выбирали они вдвоем с Юлькой. И вот я остановил машину у магазина «Спорт» на улице Горького и пошел туда со списком в руке. А когда вернулся, стал было открывать дверцу – открыто. И машина не угнана. И приемник цел. Чудеса! Вот что бывает, когда голова ерундой занята. Я сел во вновь обретенный мой «жигуленок», впервые испытав к нему нежность, снял с ручника и тут слышу: кто-то дышит у меня за спиной.

– А машину, дорогой товарищ, надо закрывать. Сказано: плохо не клади, во грех не вводи. Пришлось сесть, охранять, понимаешь…

Виктор. В зеркале заднего вида – Виктор. С бородкой. Я обернулся к нему на сиденье, и, когда оборачивался, прострелило шею.

– Пересядь, чтоб я тебя видел.

Он подвинулся на сиденье и палочку протащил за собой.

– Хороши мы с тобой: один с палочкой, другой шею не повернет…

Тут только я заметил прядку седины в бороде у него.

– А это откуда?

– От ума и от переживаний, от чего же еще? За наше родное правительство переживаю: все ли есть у него, так ли ублажены? Нас много, а оно – одно, должны мы о нем заботиться? Раз! За народных избранников – то же самое…

– Не пустословь.

Я тронул машину, и мы покатили в общем потоке. Локтями он опирался о спинку пустого сиденья впереди, выставил бородку. Миновали площадь Маяковского. Когда-то здесь, в ресторане «София», Надя попросила меня взять на лето его, шестилетнего.

– Как мама? – спросил я.

– Мать ничего-о. Впрочем, я ее давно не видел.

– Ты что, не с ними живешь?

– Ты меня удивляешь. Москва – столица нашей родины, центр семи морей. Или с морями я что-то наврал? И чтобы мне в Москве жить было негде!

У Пушкинской площади, не доезжая Тверского бульвара, я свернул направо, и на Большой Бронной мы стали.

– Рассказывай, – сказал я.

– А что рассказывать? – и вдруг пропел частушку: – «Я не знаю, как у ва-ас, / А у нас в Киргизи-и / Девяносто лет старуха / Командир дивизи-и». Вот он оттуда приехал, вызвали зачем-то. Матери дома не было. И произошел у нас с ним милый разговор. Через цепочку. Он мне дверь на цепочку открыл: «Чтоб ноги твоей здесь больше не было! Если ты любишь мать, ты уйдешь!» А я люблю мать. Она у меня хорошая. Только ей в жизни не везет. Да чтоб еще я ей жизнь портил! Ладно, все это – дела давно минувших дней, преданья старины глубокой. Хочешь, расскажу анекдот?

Он был трезв, джинсовый костюм на нем отглажен чьими-то стараниями.

– Не люблю я анекдоты и не запоминаю.

– Нет, ты послушай. В нем смысл есть. Профсоюзный деятель ночью поцелуем разбудил жену: «Я – по тому же вопросу…» Дядя Олег, я к тебе – по тому же вопросу.

И тут я спросил его, а спросить об этом было для меня как через себя переступить:

– Ты с Юлькой видишься? Только не ври.

Он полез за пазуху:

– Вот те крест!

И действительно показал мне маленький белый крестик.

– С каких это пор?

– Да это – медсестренка в больнице. Сняла с шеи, дурочка, говорит – старинный: «Он тебя спасет…» Мой грех, из-за меня работу потеряла.

– Витька, милый, тебя действительно надо спасать!

– Дядя Олег! Можешь дать, дай. Но только не надо меня воспитывать.

Он взялся за ручку дверцы. И я отдал ему все, что у меня было, откупился, по сути дела. Видел, как он похромал с палочкой, не оглянувшись ни разу. Медсестренка… Наверное, та, что плакала в окне второго этажа, а врач грозил ей. Влюбилась дурочка, колола ему наркотики. Не моя, чья-то дочь.

Глава XII

Я люблю возвращаться домой, когда дома Юлька. Бывало, школьницей, после занятий, она, еще до дома не дойдя, выпалит матери по телефону-автомату все новости, а дома – еще раз, и голосок радостный, звонкий, иногда я тайком включал магнитофон. Теперь у нее с матерью – свои разговоры, с бабушкой она любит уютно посекретничать на кухне, а мне достаточно и того, что она есть. Никогда не думал, представить себе не мог, что она столько будет значить в моей жизни. Сегодня Таня вернется поздно, тещи нет, а это значит, ухаживать за мной и накрывать на стол будет Юлька.

Я открыл ключом дверь, еще света не успел зажечь.

– Папа, это ты? Я заперлась в комнате, он у двери лежит. Только ничего не делай с ним, он ничего мне не сделал.

Споткнувшись о чью-то ногу, чуть голову не разбив, я зажег свет. Придавив собой дверь, полулежал Виктор, голова свесилась, из отвисшей губы на грудь стекала слюна. Не помня себя, я схватил его, поволок к входной двери.

– Отец, не